Цель рассматриваемых сочинений — объяснить себе и другим, почему автор стал эмигрантом. Но одновременно цель и в том, чтобы утвердить себя, убедить себя и других финских читателей , что, несмотря на ненормальность предъявляемого опыта, он нормален, более того, этот персональный опыт важен, ценен, уникален. То есть, риторически осуществляются одновременно два процесса противоположной направленности: виктимитизация и дестигматизация. В каждой можно найти чтото, что заставит задуматься, сравнить со своей жизнью, проанализировать.

И часто бывает так, что именно примеры из чужой жизни уберегают нас от неверного шага. Я не являюсь исключением и нахожусь в убеждении, что моя жизнь и является типичной для русской женщины моего возраста, моего уровня и моего времени, все-таки изобилует происшествиями и событиями настолько, что хватит на несколько жизней» соч. Я и есть этот самый что ни на есть обыкновенный человек. Не хочется называть себя человеком маленьким, но выдающейся личностью назвать — язык не поворачивается. А посему настоящая исповедь — это только робкая попытка осознать и почувствовать себя в окружающем мире.

✨ Девушки по вызову в Кладно - Шатенки Девушки по вызову на

Кто я? Зачем я? Очень соблазнительно написать о себе роман, еще лучше — бестселлер» соч. Сколько раз мне хотелось рассказать о своей судьбе, о судьбе моего дорогого финского народа Ингерманландии. Но я наталкивался на ледяную стену непонимания. И теперь, когда старость на пороге и можно сказать, что дни уже сосчитаны, мне нужно успеть обо всем рассказать, разделить с Вами мое одиночество, если Вы разрешите соч. В приведенных цитатах и многих других видно, что одним из залогов ценности и опыта, и рассказа является его надиндивидуальность.

Почему моя жизнь интересна? Потому что я говорю не о себе не только о себе : я «типичный», я говорю от лица ингерманландцев, простых советских людей, ленинградцев и т. Это, с одной стороны, особенность жанра testimonio, где персональное страдание — часть коллективного страдания, а с другой стороны, сама идея коллективности, осуждаемая как коммунальность и одинаковость на уровне комментариев и оценок советской действительности и советского режима, в описаниях собственной, персональной жизни часто маркируется позитивно.

Мы дружили, впитывая культуру друг друга и моя «русскость» тогда мною никак не осознавалась. У нас была дружба в самом глубоком понимании этого слова с взаимовыручкой и самопожертвованием» соч.

Домашний секс с русской пышкой, порно видео

Если у тебя кончилась соль, а уже 9 часов вечера. Ничего в этом зазорного нет. Ну а если у тебя заболел ребенок, то придут на помощь все: от соседки-медсестры до начальника пожарки, который отвезет тебя на своей машине в больницу. У нас гуртом легче выжить, вот и гнездятся люди поближе друг к другу.

Проститутки с фото в Праге

Да и безопасней [ Это не доходило до нашего ума, мы были все из интерната и привыкли делить все поровну между собой [ Если же кто-то утаивал и собирался съесть сам, то его за это презирали и устраивали бойкот. Коллективизм, помощь товарищу — это было превыше всего. Именно отсутствие коллективной жизни, умения жить «коммунально», сообща — это то, чего не хватает в финской реальности, что является травматизирующим моментом нового существования. И не только язык тому виной» соч. Но люди здесь такие вежливые, что ничего не поймешь, это как-то сглаживает все» соч.

И вожделенная отдельная квартира странным образом начинает напоминать тюрьму: «Я оказалась в четырех стенах: некому слова сказать, не с кем поделиться» соч. То есть, коллективность жизни, которая демонстративно осуждается, является неотъемлемой частью прагматики поведения, частью того, что социологи В. Волков и О. Хархордин [3] называют фоновыми практиками, вмонтированными в образ жизни на бессознательном уровне и потому неизбежно отражающимися в текстах.

Можно говорить и о фоновых практиках письма, фоновых риторических практиках, понимая под ними несознаваемую пишущим власть доминирующего дискурса, принуждение идеологии, которое впечатано в язык. Здесь наши тексты дают пищу для выводов, похожих на те, к которым пришел исследователь дневников сталинского времени Йохен Хеллбек [13]. Он предполагал, что дневники будут персональным пространством свободной самореализации и саморефлексии, а обнаружил, что ни один из авторов не свободен от власти доминирую-. Идеологическое напряжение существует не между государством с одной стороны и гражданином с другой — но внутри самого гражданина [13, с.

Но идеология, которая пронизывает человека на уровне фоновых практик жизни, самосознания и письма, — не гомогенное понятие. Советская идеология — это не только идеи официальной пропаганды: она включает в себя и много иных, сложным образом вмонтированных в нее традиций. Например, если мы говорим об автобиографии, то здесь в русскоязычном контексте существуют авторитетные жанровые модели, влияние которых, безусловно, ощутимо в анализируемых текстах, тем более, что многие авторы имеют литературные амбиции и пишут с оглядкой на художественные образцы.

Они дают своим сочинениям названия: «Попытка исповеди» «История моей жизни», «Повесть жизни иммигранта», «Доверие» «Моя эмиграция», «Другая жизнь и берег дальний», «Повесть о ненаступившем рассвете». Они используют эпиграфы, пытаются писать «литературно», что в подавляющем большинстве случаев ведет к шаблонизации стиля.

Секс знакомства в Кладно

В этом смысле концепт коллективности, который, как уже отмечалось, чрезвычайно важен в рассматриваемых автобиографиях, может быть связан и с жанровым каноном, сознательно или бессознательно присутствующем в головах авторов. Русским автодокументальным текстам по крайней мере, прошлого века и советского периода свойственно представлять Я как частицу, репрезентацию какого-нибудь мы. Тартаковский, исследуя мемуары первой половины XIX века, связывает это с такими традиционными чертами русской древнерусской культуры, как коллективность сознания и анонимность [12, с.

Ключевое для российской автодокументальной традиции произведение — «Былое и думы» А. Текст Герцена — сложное, конгломератное жанровое образование, которое нельзя определить как автобиографию в том смысле, в каком этот термин прилагается, например, к тексту Ж. Его главные черты — социальность, соединение самоанализа с самотипизацией. Советская автодокументалистика с ее установкой писать «о времени и о себе», продолжала герценовскую традицию, но часто спрямляла и примитивизировала ее, заметно усиливая присущую и Герцену дидактическую составляющую.

Именно типизация коллективизация своего Я и дидактизм — важнейшие характеристики большинства анализируемых сочинений мигрантов. Это не означает, конечно, что авторы читали названные книги или ссылаются на них, — речь здесь идет о своего рода «памяти жанра» термин М. Бахтина [1] , фоновых практиках определенного типа письма, которые впечатаны в тело культуры и языка.

О ти-. Без дидактизма в анализируемых автобиографиях тоже не обошлось. Большинство авторов, делая реверансы Финляндии и финской жизни, пытаются отметить как позитивные, так и негативные стороны последней и дать советы, как ее улучшить.

Это, конечно, тоже способ «дестигматизации»: стремление с помощью перемены нарративной роли превратиться из просителя «никто» в сознательную и полезную личность. Но одновременно это и рудимент жанра русско-советской мемуаристики с ее практически неизбежным автодидактизмом и дидактизмом. Вторая группа текстов, о которых пойдет речь, собрана в рамках проекта «История моего переезда», который осуществлялся на отделении Русского языка и культуры Тамперского университета в — гг.

Респондентам предлагалось устно, в свободной, удобной для них форме рассказать об истории и предыстории своего переезда в Финляндию. Интервьюер, записывая рассказ на диктофон, мог при необходимости задавать наводящие и уточняющие вопросы. Как утверждают современные исследователи, «миграция вследствие реализации ее социальной функции представляет собой интеграционный процесс повышения жизненного уровня мигрирующего населения» [11, с.

Мигранты из России в Финляндию, безусловно, имели такие же цели, принимая решение о переезде. Однако подавляющее большинство из них оказалось в иной, гораздо более низкой социальной страте, чем в стране реэмиграции. Идентичность этих людей оказывалась размытой, расщепленной, нецелостной. История, которую им предлагали рассказать в ходе свободного неструктурированного интервью — это тоже история «перехода»: пересечения границы, радикального изменения в жизни.

И сам тип повествования — качественное, неструктурированное свободное интервью — в жанровом отношении неопределенный, переходный: это устный рассказ, с элементами диалога, но одновременно это текст, где легко узнаются признаки классической автобиографии.

Объектом анализа в данной статье будут только шесть из двадцати трех интервью, и я сосредоточу свое внимание только на одном аспекте — на вопросе о том, как ощущают,. Интервью записаны мною в году. Все респонденты — женщины с высшим или средним специальным образованием.

На момент интервью двое работали преподавателями русского, остальные — не имели работы. Женщины, о которых идет речь, — это люди, выросшие в СССР, то есть, советские люди по своему жизненному опыту, которые эмигрировали в основном в период перестройки, сразу после развала Союза и не по политическим, а по экономическим мотивам. То есть, причиной их отъезда не были антисоветские настроения или политический конфликт с системой — они просто использовали предоставившийся шанс. Можно сказать, что они оказались «выдернутыми» из советской почвы и пересажены в другую, почти миновав все те процессы агонии социализма и болезненных трансформаций экономической и политической системы, тех социальных экспериментов, объектами которых оказались бывшие советские люди, оставшиеся на постсоветском пространстве.

Отношение к советскому прошлому у них, в отличие от авторов вышеописанных конкурсных автобиографий, «нейтральное», они соглашаются называть себя советскими людьми. С другой стороны, если принять во внимание наблюдение Б. Дубина о том, что несущей конструкцией антропологического стереотипа советского человека является «привычка»: установка на повторяемость, иннерционность, воспроизводимость и т. Анализируя интервью, я пыталась найти ответы на следующие вопросы: Ощущают ли себя респонденты «советскими» людьми? Как они рефлектируют сейчас свой советский опыт? Что из этого опыта им пригодилось в ситуации in transition, а что оказалось помехой, обузой.

О чем они вспоминают и о чем предпочли забыть? Как, в каких дискурсах, с помощью каких образов и метафор они определяют советское в своем прошлом и настоящем? Актуальны ли для всех вышеобозначенных аспектов гендерные различия? Первый очевидный и предсказуемый вывод — это то, что отношение к советскому времени и опыту неоднозначно, в его оценке акцентируются и плюсы, и минусы. Если минусы в основном связаны с попыткой каких-то обобщений какие они — советские люди , то, когда речь идет о личном опыте, то чаще всего он оценивается позитивно напомню, что речь идет о людях, родившихся в основном в х годах и чуть позже, то есть это опыт «вегетарианского периода социализма.

При этом разделить в себе «советское» и «русское» оказывается очень сложным. В ходе рассказа, даже когда речь идет о событиях советского времени, респонденты часто говорят «мы русские», «у нас в России». То есть, респонденты определяют «образцовых советских» людей — как они — и финнов как они. Мы — это русские люди с советским опытом, который является частью нашей русской идентичности. К Финляндии, финнам, финскому опыту отношение доброжелательное, но частью финского общества и этноса себя никто не ощущает: «мы здесь — пришельцы», «меня устраивает позиция наблюдателя» 3.

Когда речь идет о советском, о советском человеке и пр. Идеология существует как бы отдельно от «моего опыта», от «меня». Про пионерское и комсомольское детство половина респондентов вспоминает с удовольствием: «я с радостью вступала в комсомол, у меня семья вся рада была. Но когда возник вопрос, хочу ли я в партию, то это другое — я тогда уже зрелым человеком была» 1.

В дальнейшем будет указываться только номер, без слова интервью Интересно, что не как ингерманланцев — если обсуждение не идет в специальном — национально-. Конечно, присутствуют фигуры родителей: это те, кто воспитывает, учит жить внутри ситуации, внутри системы, приспосабливаться к правилам, кто оберегает от лишней информации, выполняет буферную адаптационную роль. Иногда описываются ситуации, когда надо играть роль «настоящего советского человека» перед «чужими поездка за границу или перед своими: соглядатаями и контролерами, но это воспринимается именно как «роль».

Но когда говорят о советском как части собственной идентичности, то говорят о системе ценностей, «стиле жизни» 1 , стереотипах, внешности, привычках это можно назвать «обытовленным идеологическим».